Раздумавшись на эту тему я так и заснул с мыслью о новгородской колонизации и даже во сне видел что-то такое новгородское. Но спать так и не довелось, — только что начал забываться, как в каюте поднялся шум.
— Вы ведь не барышни какия... — повторял чей-то хриплый голос.
— Отвяжись, чёрт!..
— Вставай, Иван Тихоныч, а то за ногу выволоку и за пазуху всю бутылку вылью... Не барышня, слава Богу!..
— Да ведь три часа ночи, дьявол, а он с водкой лезет...
— Сказано: не барышни...
Послышались тихая возня, кто-то заохал, а потом уже поднялся настоящий гвалт. Как ни хотелось спать, но пришлось открыть глаза. Пароходная лампочка освещала такую картину: посредине каюты стоял молодой белокурый приказчик с бутылкой в руке и божился всеми святыми, что обольет Ивана Тихоныча водкой. Это был настоящий русский молодец — рослый, могучий, с красивым добрым лицом. Он был сильно пьян, но держался на ногах ещё крепко.
— Побойся ты Бога, Вася, ведь три часа утра... — уговаривал Иван Тихоныч, напрасно стараясь спрятаться под одеялом: Вася тащил его за ногу и сдёргивал одеяло. — Васька, мотри, не балуй, а то в морду!..
— Да ведь не барышни... — повторял Вася, вытаскивая кого-то с верхней койки, как сушёную рыбу. — От хлеба-соли не отказываются...
Кончилось тем, что Вася разбудил и поднял на ноги всю каюту, за исключением меня — я притворился спящим. Началась попойка, и все быстро захмелели, потому что не проспались еще после вчерашнего «разговора». Разгулявшийся Вася целовал Ивана Тихоныча и обещал вышвырнуть его в окно, если он будет барышней.
— Ну, и навязался... а?.. — изумлялся подрядчик. — Осередь ночи от водки спасенья не стало...
Поднялось пьяное галдение и споры. Вася заметно процвёл и сладко улыбался — ему нужна была компания, вообще живые люди, а то девать силу некуда.
— На Вишеру поползли? — спрашивал он, не обращаясь собственно ни к кому. — Народ грабить... Знаю, всё знаю... По полтине с сажени утянули опять, а народ с голоду пухнет.
— Да ведь никто не неволит... — огрызнулся старик подрядчик с вышибленным передним зубом.—Хошь — работай, хошь — нет. Своя воля...
— Это точно... гм... — мычал Иван Тихоныч. — Известно, не неволим.
Богатырь Вася вдруг ударил кулаком по столу и со слезами в голосе заговорил:
— Господа бархатники, пожалейте лапотника!.. Ведь вы-то сыты, по горло сыты, а ещё жилы вытягивать хотите из простого народу... Поглядите, как он живет-то... что он ест... Беднота кругом... ребятишки голодают... что вы делаете?
— Ну, это уж от Бога кому што, а мы не неволим.
— Эх, не то, бархатники... Иван Тихоныч, вот ты теперь лес вырубаешь, — не унимался Вася, — на Колве всё вырубили, теперь Вишеру догола разденете.... Так я говорю?
— Известно... как же быть, когда, например, промысла, Вася?..
— Весь лес вырубите, подлецы, и занесёт нас песком... Верно говорю!.. Вот тогда и придет китаец... Неочерпаемая его рать, этого китайца, а как лес вырубите, он навалится. Жить ему негде... вот он и придёт!.. А вы свой народ изводите...
Богатырь закрыл руками лицо и заплакал.
Ничего не оставалось, как уйти на палубу, чтобы передохнуть свежим воздухом. Пароход подбегал уже к Вишере, Кама оставалась влево. На трапе никого не было, и я мог любоваться развёртывавшейся картиной, не развлекаясь ничем. Кама и здесь была так же широка, как и двести вёрст ниже, потому что главные водоемы были вверху. Та же широкая водная гладь, те же лесистые берега и редкие селенья там и сям. Не знаю, как на других, а на меня большая масса движущейся вниз воды производит неотразимое впечатление — смотришь и не можешь оторвать глаз. Как ни хороши наши зауральские озера, но в стоячей воде нет размаха, нет зовущего в неведомую даль таинственного голоса... А вот эта живая, движущая дорога поднимает в душе такое бодрое и хорошее чувство, точно и небо выше, и мир раздвигается пред вами. Около таких могучих рек вместе с вековыми лесами выросла и сложилась своя поэзия, цикл духовных представлений и особый склад приподнятого душевного строя. В чём же тайна этого неотразимого движения текучей воды на наше воображение? Психическая сторона здесь разъясняется значением воды, как вечного движения. Даже ветер останавливается, а река всё идёт, идёт без конца, как шла тысячи лет до нас и как пойдёт без нас новые тысячи лет. Движение — символ жизни, а отсюда всякая река — что-то живое, отвечающее неустанной работе, творящейся в неведомых глубинах души человека.
Д. Н. Мамин-Сибиряк
1888 г.
Journal information